Философское такси
Десять профессий Гайто Газданова
Газданов попал на войну в шестнадцать лет. Он покинул Харьков на бронепоезде, вступив в ряды Добровольческой армии. Войска отступали под командованием Врангеля и в результате тяжелых боев прорвались в Крым.
Через десять лет в одном из диалогов романа «Вечер у Клэр» Газданов напишет: «Я ответил, что все-таки пойду воевать за белых, так как они побеждаемые». Он не искал правды и не шел убивать, он вступил в армию, чтобы на собственной шкуре прочувствовать, что такое война.
Армейская служба продлилась для Газданова недолго – с отступлением он временно перебирается в Константинополь. Войска стоят в порту, но их не принимают и перенаправляют в бараки военной базы Галлиполи на зимовку. Солдаты умирают от голода и болезней. Газданов вспоминает это время в «Повести о трех неудчах».
«Тяжелое, братья, солнце над Дарданеллами. Вот я сплю и вижу во сне Галлиполи, плевки белой пены на гальку и длинный черно-желтый берег. Там, в этой голой стране, где голодают оборванные дикари, где пашут на ослах и коровах, где грязь — вязкая, как оскорбления, и тягучая, как передовые статьи газет, — мы жили лагерем побежденных солдат. Мы были побеждены: революцией и жизнью.
С берега мы глядели на величественные контуры трансатлантических пароходов, везущих разбогатевших буржуа из Стамбула в Европу и дальше в Нью-Йорк. Мы бросались в море, но вода не принимала нас. Мы голодали. Однажды я проглотил кусок терпкой галлиполийской глины: и вот до сих пор этот комок, прорастающий в моем сердце, давит на меня грузом желтого отчаяния голода и тяжелой памятью о земле, где я должен жить».
Через десять лет в одном из диалогов романа «Вечер у Клэр» Газданов напишет: «Я ответил, что все-таки пойду воевать за белых, так как они побеждаемые». Он не искал правды и не шел убивать, он вступил в армию, чтобы на собственной шкуре прочувствовать, что такое война.
Армейская служба продлилась для Газданова недолго – с отступлением он временно перебирается в Константинополь. Войска стоят в порту, но их не принимают и перенаправляют в бараки военной базы Галлиполи на зимовку. Солдаты умирают от голода и болезней. Газданов вспоминает это время в «Повести о трех неудчах».
«Тяжелое, братья, солнце над Дарданеллами. Вот я сплю и вижу во сне Галлиполи, плевки белой пены на гальку и длинный черно-желтый берег. Там, в этой голой стране, где голодают оборванные дикари, где пашут на ослах и коровах, где грязь — вязкая, как оскорбления, и тягучая, как передовые статьи газет, — мы жили лагерем побежденных солдат. Мы были побеждены: революцией и жизнью.
С берега мы глядели на величественные контуры трансатлантических пароходов, везущих разбогатевших буржуа из Стамбула в Европу и дальше в Нью-Йорк. Мы бросались в море, но вода не принимала нас. Мы голодали. Однажды я проглотил кусок терпкой галлиполийской глины: и вот до сих пор этот комок, прорастающий в моем сердце, давит на меня грузом желтого отчаяния голода и тяжелой памятью о земле, где я должен жить».
Через полгода Газданов узнает, что в Константинополе живет его двоюродная сестра, которая покинула Россию еще до революции. Она помогает ему поступить в гимназию и продолжить обучение. В это время первые эшелоны российских войск начинают отходить в Болгарию и Сербию. Многие офицеры и солдаты становятся в эмиграции простыми рабочими. Гимназию Газданова также перебрасывают в Болгарию. Ему удается окончить ее и получить паспорт беженца. С ним ему было позволено перебраться в Париж. Там Газданов проживет следующие тринадцать лет.
Я продолжаю существовать как-то ощупью, в постоянном и беспредметном беспокойстве, почти метафизическом, и что я чувствую по временам такую душевную усталость, точно мне бесконечно много лет.
В Париже Газданов перебирается с места на место, меняя профессии мойщика паровозов, грузчика, рабочего на заводе. Работая среди бедняков, он учится разговорному языку, что позволит ему в шутку выдавать себя за сына местного мясника. Иногда ему удается давать уроки русского или французского, но всё реже. Постоянные скитания писателя доходят до бродяжничества. Он проводит ночь на улицах города, спит на скамейках. В конце концов Газданов устраивается рабочим на автомобильный завод, после чего переходит на службу ночного таксиста. Вечерами он развозит пьяных парижан по домам, а днем садится писать новые произведения.
Когда я приехал во Францию, меня поразили два слова, которые я слышал чаще всего и решительно всюду: работа, усталость – в различных вариациях. Но те, которые действительно работали и действительно уставали, произносили их реже всего.
Газданову удалось закончить историко-филологический факультете Сорбонны в конце тридцатых годов, но даже будучи известным писателем он еще долгое время работал в такси. Бунин включил его в тройку самых одаренных прозаиков эмиграции наравне с Сириным (Набоковым) и Берберовой ещё в 1937 году, но это никак не помогло писателю. Газданов продолжает заниматься извозом, чтобы заработать хоть какие-то деньги. Его автобиографичный роман «Ночные дороги», написанный от лица таксиста, будет закончен через четыре года – в 1941-ом.
До середины тридцатых Газданов постоянно получает письма от матери, к которой он не может вернуться. Она находится под пристальным вниманием НКВД. От «клейма» сына-белоэмигранта её спасает только прямое покровительство Горького. После его смерти Гайто теряет всякую надежду о возвращении на родину.
До середины тридцатых Газданов постоянно получает письма от матери, к которой он не может вернуться. Она находится под пристальным вниманием НКВД. От «клейма» сына-белоэмигранта её спасает только прямое покровительство Горького. После его смерти Гайто теряет всякую надежду о возвращении на родину.
Письмо сыну
Франция, Париж XV,
улица Жоббэ-Дюваль, №5
Г.И. Газданову
Мне представляешься ты вечно в черной работе, и я не могу примириться с этим. Какой-то Иосиф великолепно устроился, прекрасно живет, а мой талантливый Гайто бедствует. Впрочем, это естественно: сколько великих писателей, хирургов, естествоиспытателей умирали в нищете. В этом ужас, в неприспособленности к жизни, хотя ты казался мне совсем иным.
Я почувствовала, что фиалки доставили тебе большое наслаждение, великую радость, и я вспомнила, как в раннем детстве моих детей я любила покупать им иногда грошовые игрушки только для того, чтобы увидать на лице улыбку радости. Бывало так: плачешь так, как будто случилось большое несчастье, крупные слезы текут по прекрасному невинному личику. Вынимаешь новую игрушечку, даешь и видишь – огромную улыбку на лице и две еще оставшиеся крупные слезинки. Но следов горя уже нет, и ты весь погружен в рассматривание этой игрушки. Глазенки горят, и вместо слез в них светится счастье. За эту картину можно многое отдать. Это было давно, бесконечно давно, но и теперь я почувствовала, что уже взрослый ты на минуту при виде этих маленьких цветочков, которые я с такой нежностью и любовью посылала тебе, забыл все свои невзгоды и все чувства лучшие перенес на маму в далекий Союз республик.
Мысль о самоубийстве никогда не должна тебе приходить в голову, ты слишком здоровый человек, чтобы даже допустить мысль о таком ужасе. Иногда мне кажется, что никто столько горя не перенес, сколько я, и, тем не менее, мысль о самоубийстве мне никогда не приходила в голову, даже в самые страшные минуты. Правда, я всегда думаю, что если бы ты меня оставил, я осталась бы одна, то я этого горя не перенесла бы, но это не значит, что я кончила бы самоубийством, я не смогла и не сумела бы совершить эту гадость. Я просто зачахла бы, как это недавно случилось с одной нашей родственницей, у которой заболел и умер единственный сын. Она не могла есть, целые дни ходила из угла в угол, затем слегла и умерла голодной смертью. И удивительная вещь: последние минуты все просила ее спасти, но ничего не могли сделать. Ей было 70 лет. Я нахожу, что это была большая жестокость – дожить до 70 лет для того, чтобы испытать такое непереносимое горе. Что бы ей умереть год тому назад? Да, жизнь, говорят осетины, хитрая – сегодня ласкает, а завтра все отнимает.
А это ты верно говоришь, что в человеке до старости должно оставаться что-то детское. Как это верно! Ведь только это детское есть кристальная чистота, без которой человек лишен всего прекрасного. У меня сейчас есть ученик 9-и лет – бесплатно, конечно. Я с восторгом слежу за каждым его словом, за каждым движением – прекрасным и чистым. Иногда с ним приходит его брат 5 лет – смирно-смирно сидит и вслушивается в звуки немецкой речи. Береги себя, не бросай литературу и не забывай свою маму, которая без тебя не сможет и дня прожить.
Целую крепко-крепко.
улица Жоббэ-Дюваль, №5
Г.И. Газданову
Мне представляешься ты вечно в черной работе, и я не могу примириться с этим. Какой-то Иосиф великолепно устроился, прекрасно живет, а мой талантливый Гайто бедствует. Впрочем, это естественно: сколько великих писателей, хирургов, естествоиспытателей умирали в нищете. В этом ужас, в неприспособленности к жизни, хотя ты казался мне совсем иным.
Я почувствовала, что фиалки доставили тебе большое наслаждение, великую радость, и я вспомнила, как в раннем детстве моих детей я любила покупать им иногда грошовые игрушки только для того, чтобы увидать на лице улыбку радости. Бывало так: плачешь так, как будто случилось большое несчастье, крупные слезы текут по прекрасному невинному личику. Вынимаешь новую игрушечку, даешь и видишь – огромную улыбку на лице и две еще оставшиеся крупные слезинки. Но следов горя уже нет, и ты весь погружен в рассматривание этой игрушки. Глазенки горят, и вместо слез в них светится счастье. За эту картину можно многое отдать. Это было давно, бесконечно давно, но и теперь я почувствовала, что уже взрослый ты на минуту при виде этих маленьких цветочков, которые я с такой нежностью и любовью посылала тебе, забыл все свои невзгоды и все чувства лучшие перенес на маму в далекий Союз республик.
Мысль о самоубийстве никогда не должна тебе приходить в голову, ты слишком здоровый человек, чтобы даже допустить мысль о таком ужасе. Иногда мне кажется, что никто столько горя не перенес, сколько я, и, тем не менее, мысль о самоубийстве мне никогда не приходила в голову, даже в самые страшные минуты. Правда, я всегда думаю, что если бы ты меня оставил, я осталась бы одна, то я этого горя не перенесла бы, но это не значит, что я кончила бы самоубийством, я не смогла и не сумела бы совершить эту гадость. Я просто зачахла бы, как это недавно случилось с одной нашей родственницей, у которой заболел и умер единственный сын. Она не могла есть, целые дни ходила из угла в угол, затем слегла и умерла голодной смертью. И удивительная вещь: последние минуты все просила ее спасти, но ничего не могли сделать. Ей было 70 лет. Я нахожу, что это была большая жестокость – дожить до 70 лет для того, чтобы испытать такое непереносимое горе. Что бы ей умереть год тому назад? Да, жизнь, говорят осетины, хитрая – сегодня ласкает, а завтра все отнимает.
А это ты верно говоришь, что в человеке до старости должно оставаться что-то детское. Как это верно! Ведь только это детское есть кристальная чистота, без которой человек лишен всего прекрасного. У меня сейчас есть ученик 9-и лет – бесплатно, конечно. Я с восторгом слежу за каждым его словом, за каждым движением – прекрасным и чистым. Иногда с ним приходит его брат 5 лет – смирно-смирно сидит и вслушивается в звуки немецкой речи. Береги себя, не бросай литературу и не забывай свою маму, которая без тебя не сможет и дня прожить.
Целую крепко-крепко.
Автор: Вадим Скворцов