Ваши письма
Несколько историй, которые пришли к нам на почту
Алексей
Рязань
– Забирал я сегодня вечером свое шмотье, как всегда разбросанное по всему городу. Вызвал такси, смотрю на какую-то толпу во дворе на Есенина, видимо, собрание жильцов, подъехала машина, здороваюсь, сажусь.
Далее диалог:
– Слушай, Полетаева 30, первый корпус, это ж общага четвертая?
– Да.
– Пожиииил я там в свое время... Весело было, как сейчас помню. В 426 комнате жил.
– В какой???
– 426-й...
– А сейчас там я живу.
Переглянувшись с таксистом, мужичком лет эдак тридцати пяти на вид, мы расплылись в ебанутой улыбке с привкусом грусти. Послушал кучу рассказов из рубрики: "Как это было при мне". Про ребят неопознанной национальности, все время готовящих плов и прочую хавку, и про их уникальные способности к вышке. Провел параллель с вьетнамцами. Про вахтершу, Марию "Пидрилишну", да про тусы с загаженными сортирами до блевоты. На этой веселой ноте мы подъехали к общаге. Таксист оглядел ее, вышел, закурил. Я не отставал в этих действиях. Курили молча, пересмеивались тупым хохотом.
Я расплатился, таксист скинул мне пятьдесят рублей с цены и сказал:
– Ну ладно, удачи! Пацанам привет!
Далее диалог:
– Слушай, Полетаева 30, первый корпус, это ж общага четвертая?
– Да.
– Пожиииил я там в свое время... Весело было, как сейчас помню. В 426 комнате жил.
– В какой???
– 426-й...
– А сейчас там я живу.
Переглянувшись с таксистом, мужичком лет эдак тридцати пяти на вид, мы расплылись в ебанутой улыбке с привкусом грусти. Послушал кучу рассказов из рубрики: "Как это было при мне". Про ребят неопознанной национальности, все время готовящих плов и прочую хавку, и про их уникальные способности к вышке. Провел параллель с вьетнамцами. Про вахтершу, Марию "Пидрилишну", да про тусы с загаженными сортирами до блевоты. На этой веселой ноте мы подъехали к общаге. Таксист оглядел ее, вышел, закурил. Я не отставал в этих действиях. Курили молча, пересмеивались тупым хохотом.
Я расплатился, таксист скинул мне пятьдесят рублей с цены и сказал:
– Ну ладно, удачи! Пацанам привет!
Лада
Заречный
– Когда мне было пять лет, моя семья в очередной раз сменила место жительства. Это была съемная квартира в серой девятиэтажке. В ней были две комнаты и старая ободранная дверь, которую хозяйка не разрешила нам поменять, потому что семнадцать лет назад был ровно год, как ее когда-то муж сказал, что завтра, Анечка, непременно завтра он купит и поменяет эту чертову дверь. И купил, и поменял. Ничего, что спустя год. У тети Ани было плохо с ногами, а у ее мужа со вкусом, поэтому он собственноручно и в гордом одиночестве выбрал вот эту дверь отвратительного ржавого цвета. Но тетя Аня не особо радовалась обновке, потому что в тот же день ее муж собрал вещи и ушел к какой-то "шалаве, которая наверняка его приворожила тем, что разрешает ему пить когда, где и с кем угодно".
Мое избалованное сказками воображение нарисовало уродливую женщину,чем-то схожую с бабой Ягой и держащую в корявых руках кувшин воды. Я еще очень долго пыталась понять, почему хозяйка не разрешала своему мужу пить. Правда, ответ я так и не нашла, зато твердо решила, что когда выйду замуж, вся моя квартира будет уставлена водой, чаем, соками и компотом, только бы муж не ушел к "шалаве, которая наверняка его приворожит тем, что будет разрешать ему пить когда, где и с кем угодно".
Собственно, эта дверь была единственным, что оставил муж хозяйки после себя. Квартира была подарком родителей на свадьбу, а всяческие платья и украшения были подарком тети Ани самой себе. Наверное, детей у них не было, потому что это не тот подарок, который тетя Аня тоже могла бы сделать сама себе.
Как я уже сказала, с ногами у нее было плохо, поэтому, немного потосковав в пустой двухкомнатной квартире, тетя Аня переехала к родителям, а квартиру сдавала. Причем, довольно успешно, потому что разрешала заселяться хоть толпой, хоть с детьми, хоть с животными: "Ради Бога, дверь только не трогайте".
И вот мне уже далеко не пять, и я уже давно знаю, что шалава – это не баба Яга и что пить можно не только соки и воду. И живу я уже не в квартире с двумя комнатами и старой ободранной дверью. Но тоска по ней и по детству появляется так же часто, как головные боли из-за погоды.
И вот в один из таких дней я решаю навестить эту старую ободранную дверь ржавого цвета. Любовина 16, четвертый подъезд, четвёртый этаж. Красивая дверь цвета "тёмный шоколад".
– Девушка, а вы к кому? – из квартиры напротив показывается бабушка в старом цветастом халате. В глазах у нее неуловимый огонек, а на руках огромный отъевшийся кот. Седые волосы аккуратно собраны в пучок и закреплены заколкой времен СССР. Бабушка типа "накормлю всех животных в городе и давай с тобой поговорим часа три".
– А тетя Аня еще сдает эту квартиру?
Может, этот вопрос был ошибкой, а может, и нет. Хотела ли я это знать? Тетя Аня так и жила всю жизнь с родителями. Ни с кем не общалась, все страдала. И в итоге, спилась. А квартира со старой ободранной дверью перешла мужу-алкоголику и его шалаве, которая наверняка его приворожила тем, что разрешала ему пить когда, где и с кем угодно. Правда, эти двое продали и квартиру, и две комнаты, и дверь. И уже некому было запретить поменять ее, и некому хранить ее, как единственное, что осталось от мужа. Может быть, стоило бы навестить тетю Аню. Но я не знаю, где ее могила. И я не знаю, где теперь эта старая ободранная дверь ржавого цвета. Может, она лежит где-нибудь на чем-то вроде кладбища дверей. Среди таких же старых и забытых, как она.
Мое избалованное сказками воображение нарисовало уродливую женщину,чем-то схожую с бабой Ягой и держащую в корявых руках кувшин воды. Я еще очень долго пыталась понять, почему хозяйка не разрешала своему мужу пить. Правда, ответ я так и не нашла, зато твердо решила, что когда выйду замуж, вся моя квартира будет уставлена водой, чаем, соками и компотом, только бы муж не ушел к "шалаве, которая наверняка его приворожит тем, что будет разрешать ему пить когда, где и с кем угодно".
Собственно, эта дверь была единственным, что оставил муж хозяйки после себя. Квартира была подарком родителей на свадьбу, а всяческие платья и украшения были подарком тети Ани самой себе. Наверное, детей у них не было, потому что это не тот подарок, который тетя Аня тоже могла бы сделать сама себе.
Как я уже сказала, с ногами у нее было плохо, поэтому, немного потосковав в пустой двухкомнатной квартире, тетя Аня переехала к родителям, а квартиру сдавала. Причем, довольно успешно, потому что разрешала заселяться хоть толпой, хоть с детьми, хоть с животными: "Ради Бога, дверь только не трогайте".
И вот мне уже далеко не пять, и я уже давно знаю, что шалава – это не баба Яга и что пить можно не только соки и воду. И живу я уже не в квартире с двумя комнатами и старой ободранной дверью. Но тоска по ней и по детству появляется так же часто, как головные боли из-за погоды.
И вот в один из таких дней я решаю навестить эту старую ободранную дверь ржавого цвета. Любовина 16, четвертый подъезд, четвёртый этаж. Красивая дверь цвета "тёмный шоколад".
– Девушка, а вы к кому? – из квартиры напротив показывается бабушка в старом цветастом халате. В глазах у нее неуловимый огонек, а на руках огромный отъевшийся кот. Седые волосы аккуратно собраны в пучок и закреплены заколкой времен СССР. Бабушка типа "накормлю всех животных в городе и давай с тобой поговорим часа три".
– А тетя Аня еще сдает эту квартиру?
Может, этот вопрос был ошибкой, а может, и нет. Хотела ли я это знать? Тетя Аня так и жила всю жизнь с родителями. Ни с кем не общалась, все страдала. И в итоге, спилась. А квартира со старой ободранной дверью перешла мужу-алкоголику и его шалаве, которая наверняка его приворожила тем, что разрешала ему пить когда, где и с кем угодно. Правда, эти двое продали и квартиру, и две комнаты, и дверь. И уже некому было запретить поменять ее, и некому хранить ее, как единственное, что осталось от мужа. Может быть, стоило бы навестить тетю Аню. Но я не знаю, где ее могила. И я не знаю, где теперь эта старая ободранная дверь ржавого цвета. Может, она лежит где-нибудь на чем-то вроде кладбища дверей. Среди таких же старых и забытых, как она.
Миша
Иркутск
— На остановке сидели двое: я и Степан Ерофеевич. В десятом часу тут не то что людей, машин с автобусами нет. Давно уже стемнело. Часов в пять. Осень. Да и места очень уж северные, хоть это и столица Карелии.
Мы парни заводские. Ну, как, я парень, а Степану Ерофеевичу уже давно пятый десяток пошел. Семья, дети, только это осталось где-то там, в прошлой жизни. В отличие от меня и остальных работяг он и на завод устроился, потому что было скучно. Деньги Степану Ерофеевичу государство и так перечисляло как участнику боевых действий. Он в Афганистане воевал. Герой советского союза.
Время позднее: пятнадцать минут десятого. Остановка — коробка, обшитая прохудившимися жестяными листами. Рядом шоссе с потрескавшимся асфальтом. Вдалеке дымит наш машиностроительный завод. Всю ночь печи кочегарят. Люди идут работать в ночные смены, чтоб хоть как-то семью прокормить. Мне никого кормить не надо, Степану Ерофеевичу тоже. В дневные смены выходим, гайки крутим, беседуем. Все чаще о живописи. Степану Ерофеевичу в последнее время Караваджо стал больше всего нравиться. "Вакх", "Жертвоприношение" — говорит, нерв в таких картинках оголенный, прям в сердце бьет, разрывает внутренности. Я соглашаюсь, хотя не понимаю — не ценитель, видно. Да тут важно ведь почувствовать. Глазами мало можно увидеть.
Вот и сейчас разговор на тему искусства зашел. Степан Ерофеевич сигарету "Винстон" достал, прикурил. О "Жертвоприношении" Тарковского говорит. Я стою, клюю носом. На скамейку сажусь. Собеседник мой, будто не замечая, возле шоссе курит, рассуждает. На часы смотрю: половина десятого. Автобус через десять минут должен приехать.
— Таким макаром, кино просто обязано людей из тьмы выводить, указывать им путь в светлое завтра… — проповедует.
С этими словами я и заснул.
Сколько дремал? Не знаю. Минуты две, может, три. Чувствую, сладостью повеяло в воздухе. Жженным чем-то, сахаром что ли. Степан Ерофеевич на меня покосился. Головой влево мотнул. Его почти не видно, только контуры угадываются. С другого края скамейки сидит, молчит.
— С завода, хлопцы? — прозвучал красивый, глубокий голос.
— С завода, любезный! — отвечает Степан Ерофеевич.
— Я на этом заводе тоже работал, давно было. Как в другой жизни уже. А в памяти вот они: смены, жена, дети, дача, рыбалка. Сидел вот так, автобус ждал. Автобус, кстати, тут один ходил — пятерка. На нашем заводе и сделанный. Да, было время. Сейчас вспоминаю. А еще раньше воевал, герой союза, звезда у меня была, квартира — все было. Потерялось.
Скрипит и едет пустой старенький автобус — пятерка. Свет в салоне выключен. Фарами часть дороги освещает.
— Ладно, пойду я, — говорит он, — автобус мой, пора.
Я хочу повернуться в сторону мужичка, а Степан Ерофеевич шепотом говорит:
— Не смотри, не смей.
— Вы уж, хлопцы, не теряйтесь! Все потерялось, а вы не теряйтесь! — дверь закрывается и автобус уезжает.
Сидим, молчим. Степан Ерофеевич закуривает.
— Саша это был, Саша Кривошапников. В моей роте служил. Вместе вернулись, на заводе этом машиностроительном работали. Тогда меня дома еще ждали. И работал я за деньги. Было, кого кормить. Убили его. В пьяной драке. И автобус этот, как сейчас помню, тогда ходил. Пятерка. Сейчас семерка ходит, не только от завода в город, но и по городу. Он тогда один со смены ехал, задержался, на уголовников каких-то нарвался по приезду. Страшно, — вздыхает Степан Ерофеевич.
Звук сигнала. Это наша семерка приехала и, видно, стоит, ждет. Водитель кричит в окно:
— Уснули что ли?
— Едем, едем, – отвечаю.
Садимся в старый автобус и уезжаем.
Мы парни заводские. Ну, как, я парень, а Степану Ерофеевичу уже давно пятый десяток пошел. Семья, дети, только это осталось где-то там, в прошлой жизни. В отличие от меня и остальных работяг он и на завод устроился, потому что было скучно. Деньги Степану Ерофеевичу государство и так перечисляло как участнику боевых действий. Он в Афганистане воевал. Герой советского союза.
Время позднее: пятнадцать минут десятого. Остановка — коробка, обшитая прохудившимися жестяными листами. Рядом шоссе с потрескавшимся асфальтом. Вдалеке дымит наш машиностроительный завод. Всю ночь печи кочегарят. Люди идут работать в ночные смены, чтоб хоть как-то семью прокормить. Мне никого кормить не надо, Степану Ерофеевичу тоже. В дневные смены выходим, гайки крутим, беседуем. Все чаще о живописи. Степану Ерофеевичу в последнее время Караваджо стал больше всего нравиться. "Вакх", "Жертвоприношение" — говорит, нерв в таких картинках оголенный, прям в сердце бьет, разрывает внутренности. Я соглашаюсь, хотя не понимаю — не ценитель, видно. Да тут важно ведь почувствовать. Глазами мало можно увидеть.
Вот и сейчас разговор на тему искусства зашел. Степан Ерофеевич сигарету "Винстон" достал, прикурил. О "Жертвоприношении" Тарковского говорит. Я стою, клюю носом. На скамейку сажусь. Собеседник мой, будто не замечая, возле шоссе курит, рассуждает. На часы смотрю: половина десятого. Автобус через десять минут должен приехать.
— Таким макаром, кино просто обязано людей из тьмы выводить, указывать им путь в светлое завтра… — проповедует.
С этими словами я и заснул.
Сколько дремал? Не знаю. Минуты две, может, три. Чувствую, сладостью повеяло в воздухе. Жженным чем-то, сахаром что ли. Степан Ерофеевич на меня покосился. Головой влево мотнул. Его почти не видно, только контуры угадываются. С другого края скамейки сидит, молчит.
— С завода, хлопцы? — прозвучал красивый, глубокий голос.
— С завода, любезный! — отвечает Степан Ерофеевич.
— Я на этом заводе тоже работал, давно было. Как в другой жизни уже. А в памяти вот они: смены, жена, дети, дача, рыбалка. Сидел вот так, автобус ждал. Автобус, кстати, тут один ходил — пятерка. На нашем заводе и сделанный. Да, было время. Сейчас вспоминаю. А еще раньше воевал, герой союза, звезда у меня была, квартира — все было. Потерялось.
Скрипит и едет пустой старенький автобус — пятерка. Свет в салоне выключен. Фарами часть дороги освещает.
— Ладно, пойду я, — говорит он, — автобус мой, пора.
Я хочу повернуться в сторону мужичка, а Степан Ерофеевич шепотом говорит:
— Не смотри, не смей.
— Вы уж, хлопцы, не теряйтесь! Все потерялось, а вы не теряйтесь! — дверь закрывается и автобус уезжает.
Сидим, молчим. Степан Ерофеевич закуривает.
— Саша это был, Саша Кривошапников. В моей роте служил. Вместе вернулись, на заводе этом машиностроительном работали. Тогда меня дома еще ждали. И работал я за деньги. Было, кого кормить. Убили его. В пьяной драке. И автобус этот, как сейчас помню, тогда ходил. Пятерка. Сейчас семерка ходит, не только от завода в город, но и по городу. Он тогда один со смены ехал, задержался, на уголовников каких-то нарвался по приезду. Страшно, — вздыхает Степан Ерофеевич.
Звук сигнала. Это наша семерка приехала и, видно, стоит, ждет. Водитель кричит в окно:
— Уснули что ли?
— Едем, едем, – отвечаю.
Садимся в старый автобус и уезжаем.
Паша
Ставрополь
– Сегодня со мной произошла странная история. Я свернул поссать во двор, на кооперативных домах. Зашел достаточно глубоко, сделал свои дела и вышел обратно на Ленина, но у меня попросил закурить парень в военной форме. Я показал жестом, что сигарет у меня нет и, не снимая наушников, пошел дальше, но увидел, как парень что-то проговорил.
Я остановился, освободил одно ухо и переспросил. Парень повторился: "Ты служил?". Я ответил, что нет. Он поинтересовался: "Почему?" Я сказал, что мне это не нужно. К слову, когда тебя останавливают на улице и после просьбы закурить пытаются тебе что-то втюхать, ничего хорошего это обычно не означает. Я стоял, смотрел парню куда-то в лоб, и думал, как лучше ему залепить, если разговор зайдет в тупик, чтобы вышло красиво и жестко. Пока я раздумывал, парень пересказал мне всю свою военную биографию, например, как они красили танки всем взводом перед приездом Шойгу, а он лишь пролетел мимо в своем вертолете, или как их тайком возили на Украину. Выяснилось, что он солдат из Челябинска, что служил в Буденновске и что значительно моложе меня.
Разговор доходил отрывисто, и я принимал лишь пассивное участие. В моей голове вращались мысли о том, чем может заняться девятнадцати или двадцатилетний парень без образования, пройдя срочную службу и, демобилизовавшись, приехав на родину – в Челябинск? Про хуёвую экологию и нездоровую ментальность восточной части расии я молчу. Пусть многие скажут, что это не мое дело, что у парня вся жизнь впереди, и залез я в самую что ни на есть подноготную глубь фантазий о месте человека в обществе, но оставить эту мысль очень сложно. Так же сложно, как принимать однозначно, что парень приедет в город и ему придется искать работу, чтобы прокормиться, что им будут пользоваться, вытягивая время и жизненные силы до самой смерти.
Я шел домой, и мне было очень стыдно за то, что я был готов ударить этого молодого, доброго, болтливого человека. Это я. И я такой же, как абсолютное большинство искалеченных стабильностью людей, готовых ко всему.
Я остановился, освободил одно ухо и переспросил. Парень повторился: "Ты служил?". Я ответил, что нет. Он поинтересовался: "Почему?" Я сказал, что мне это не нужно. К слову, когда тебя останавливают на улице и после просьбы закурить пытаются тебе что-то втюхать, ничего хорошего это обычно не означает. Я стоял, смотрел парню куда-то в лоб, и думал, как лучше ему залепить, если разговор зайдет в тупик, чтобы вышло красиво и жестко. Пока я раздумывал, парень пересказал мне всю свою военную биографию, например, как они красили танки всем взводом перед приездом Шойгу, а он лишь пролетел мимо в своем вертолете, или как их тайком возили на Украину. Выяснилось, что он солдат из Челябинска, что служил в Буденновске и что значительно моложе меня.
Разговор доходил отрывисто, и я принимал лишь пассивное участие. В моей голове вращались мысли о том, чем может заняться девятнадцати или двадцатилетний парень без образования, пройдя срочную службу и, демобилизовавшись, приехав на родину – в Челябинск? Про хуёвую экологию и нездоровую ментальность восточной части расии я молчу. Пусть многие скажут, что это не мое дело, что у парня вся жизнь впереди, и залез я в самую что ни на есть подноготную глубь фантазий о месте человека в обществе, но оставить эту мысль очень сложно. Так же сложно, как принимать однозначно, что парень приедет в город и ему придется искать работу, чтобы прокормиться, что им будут пользоваться, вытягивая время и жизненные силы до самой смерти.
Я шел домой, и мне было очень стыдно за то, что я был готов ударить этого молодого, доброго, болтливого человека. Это я. И я такой же, как абсолютное большинство искалеченных стабильностью людей, готовых ко всему.
Влад
Ставрополь
– Почему-то ночью работается лучше всего. Квартира затихает, а за окном перестают шуметь машины. Больше никаких звуков, кроме тиканья часов, которых днём совершенно не слышно, и скрипа бумаги, на которой я неаккуратным почерком вывожу слова.
Эта ночь особенная, не такая, как другие.
Я выхожу в свой двор, в котором проходило моё детство. Двор, который повидал сотни детских игр, переломов, ссадин и криков. Помнится, там, где теперь стоит детская площадка, ныне всеми покинутая, росла трава, которую мы вытаптывали, играя в футбол. Позже, уже после нас, это место заросло бурьяном с меня ростом, а потом построили эту детскую площадку. Она стоит уже лет пять, но, клянусь, я ни разу не увидел на ней ребёнка. Нет, я не буду говорить, мол: "Дети совсем домашними стали – им бы всё в компьютер только играть". Нет, это не так. Я каждый день вижу детей, играющих в мяч, катающихся с горки и лазающих по деревьям. Такие дети есть, как были и раньше. Вот только в моём дворе их больше нет. Интересно, может, они нашли себе другой двор? Хотелось бы верить. В этом же гуляют только старики с мелкими собаками и вальяжные коты с пушистыми хвостами. Да и коты эти такие надменные не просто так. Их никто больше не гоняет: дети не бегают за ними, не дергают за усы, собаки не лают, потому что сами давно забыли, что когда-то терпеть не могли котов.
Всё так спокойно в этом дворе. Так спокойно, что даже страшно. Старики скучают и пьют. А пьют, потому что скучают. Люди, живущие здесь, уже давно не ходят – они плывут подобно призракам. Проплывают мимо соседей, тактично кивая, и плывут дальше. И на их лицах читается: "Скука!"
Дует лёгкий ветер, и он доносит какой-то запах, знакомый до боли, едва уловимый мной и совершенно неразличимый для постороннего. Этот запах вернул в то время, когда двор пылал красками, и все были счастливы, и старики улыбались, и люди не плыли, а уверенно шагали. Так, чёрт возьми, что же случилось с ними? Куда они подевались? Да никуда они не исчезли. Здесь они, мирно спят в своих крошечных квартирках, и точно так же ходят на работу с утра, и точно так же возвращаются вечером. Они всё те же. Только я другой.
От моего детства остался только этот запах, приносящий с собой воспоминания. Он пронесётся мимо и заберёт с собой улыбки и приветливость соседей. Неужели и я такой мрачный и одинокий?! А может быть, и на площадке на этой дети гуляют, а я их не вижу. Может быть, хоть они видят, как улыбаются соседи?
Эта ночь особенная, не такая, как другие.
Я выхожу в свой двор, в котором проходило моё детство. Двор, который повидал сотни детских игр, переломов, ссадин и криков. Помнится, там, где теперь стоит детская площадка, ныне всеми покинутая, росла трава, которую мы вытаптывали, играя в футбол. Позже, уже после нас, это место заросло бурьяном с меня ростом, а потом построили эту детскую площадку. Она стоит уже лет пять, но, клянусь, я ни разу не увидел на ней ребёнка. Нет, я не буду говорить, мол: "Дети совсем домашними стали – им бы всё в компьютер только играть". Нет, это не так. Я каждый день вижу детей, играющих в мяч, катающихся с горки и лазающих по деревьям. Такие дети есть, как были и раньше. Вот только в моём дворе их больше нет. Интересно, может, они нашли себе другой двор? Хотелось бы верить. В этом же гуляют только старики с мелкими собаками и вальяжные коты с пушистыми хвостами. Да и коты эти такие надменные не просто так. Их никто больше не гоняет: дети не бегают за ними, не дергают за усы, собаки не лают, потому что сами давно забыли, что когда-то терпеть не могли котов.
Всё так спокойно в этом дворе. Так спокойно, что даже страшно. Старики скучают и пьют. А пьют, потому что скучают. Люди, живущие здесь, уже давно не ходят – они плывут подобно призракам. Проплывают мимо соседей, тактично кивая, и плывут дальше. И на их лицах читается: "Скука!"
Дует лёгкий ветер, и он доносит какой-то запах, знакомый до боли, едва уловимый мной и совершенно неразличимый для постороннего. Этот запах вернул в то время, когда двор пылал красками, и все были счастливы, и старики улыбались, и люди не плыли, а уверенно шагали. Так, чёрт возьми, что же случилось с ними? Куда они подевались? Да никуда они не исчезли. Здесь они, мирно спят в своих крошечных квартирках, и точно так же ходят на работу с утра, и точно так же возвращаются вечером. Они всё те же. Только я другой.
От моего детства остался только этот запах, приносящий с собой воспоминания. Он пронесётся мимо и заберёт с собой улыбки и приветливость соседей. Неужели и я такой мрачный и одинокий?! А может быть, и на площадке на этой дети гуляют, а я их не вижу. Может быть, хоть они видят, как улыбаются соседи?
Составил: Вадим Скворцов
Фото: Костя Тишше, Паша Гражданский