Я иду ночью по лесной тропинке и держу Тёму за руку. Мы, наверное, одинаково боимся темноты, только мне стыдно ему в этом признаться. Тёма шепчет: «Посмотри, там вампир в кустах спрятался, спаси меня», – и сжимает мою руку еще сильнее. Я навожу фонарь на куст и говорю: «Смотри, тут нет никого», – мы делаем несколько шагов вперед, – «Это просто ветер дует, от этого листья дрожат. И всё».

— И всё? – переспрашивает Тёма, – это безопасно? Не страшно? Я не умру?
— Нет, все хорошо, пойдем к палатке, пожалуйста, уже поздно, я очень устала, – мне тоже хочется, чтобы Тёма меня успокоил.
— Но я боюсь, – говорит он. «И я боюсь», – мне хочется просто сказать Тёме об этом, но тогда всё – мы пропали.

Я никогда не была такой честной, как Тёма. Он особенный: не такой, как все. Особенными в месте, где мы находимся, называют детей с нарушениями в психологическом развитии. У Тёмы аутизм. Кроме темноты он боится еще крапивы, высоты, костра и других опасностей, которых в лесу много. А за пределами лесной поляны их еще больше. Но лес – это такое место, где всем рады, где обычные и особенные дети и взрослые живут в палатках, готовят кашу, купаются в реке, каждый из них знает, что такое настоящий большой мир: там есть сосны и облака. Завтра мы будем ошпаривать крапиву кипятком вместе с Тёмой, а потом варить из нее суп, чтоб не было страшно.

— Я боюсь. Поехали на метро, – вот, что предлагает Тёма. Это для него обычное дело.
— Поехали, соглашаюсь я. Давай так: большая поляна – это «Фрунзенская», а твоя палатка – «Воробьёвы горы». Мы же быстро так доедем? Согласен?
— Поехали! А будет безопасно? А не поймает нас так никто? А не смертельно? – Тёма снова переспрашивает, переживает просто.

Тёма знает о метро всё, что можно знать. Если с ним долго говорить об этом, то кажется, что это Тёма придумал, как все станции удобно расставить, сам нарисовал схему и раскрасил ветки теми карандашами, которые были в коробке. Он знает, какая станция самая глубокая, как быстро доехать, и какие переходы закрываются позже. Но только Тёма не знает, что сейчас пора спать, он не чувствует усталости и не понимает, что нужно переодеть штаны перед сном, а палец на ноге помазать зеленкой.

— Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Спортивная», – отчеканивает Тёма довольным голосом, и мы едем.

Тёма может так кататься, лежа в гамаке или качаясь на качелях, прокручивая станции в своей голове, но вот только так он снова забывает о том, что мы сейчас в лесу, что ночь, что кусают комары, что батарейки у меня в фонарике заканчиваются. Мы приезжаем на «Воробьевы горы», к палатке, я кладу Тёму спать, прошу его сменить штаны и застегнуть спальник. Тёма ведь уже взрослый, ему нужно будет когда-нибудь стать самостоятельным.

Когда я потом, через несколько дней, возвращаюсь из леса в Москву и проезжаю настоящую «Фрунзенскую», мне больше всего хочется, чтоб там тоже была поляна и речка, но там ничего такого нет. Я пытаюсь сочинить что-то хорошее и для себя тоже, чтобы не было так страшно и грустно, но понимаю, что разучилась, и только для Тёмы лесная тропинка может превратиться в Сокольническую линию, а для меня железные качели из детства, превращающиеся на лету в самолет или рогатки с черноплодной рябиной, которые защитят от дворовых хулиганов, остались где-то очень далеко и уже не вернутся.

— Следующая станция «Воробьевы горы», – проносится по вагону.