Помню его ядовито-чёрные глаза и злое лицо. Его звали Саша. Я был тогда в классе втором и ничего не понимал, кроме того, что у нас дома появился ещё один человек, и этот человек – мой брат.

Сашу отдали в местную школу, где вместо знаний он применял кулаки. Он был старше меня года на три, но я, второклассник, сидел с ним вечерами над учебниками математики и учил его считать. Он не был силён в точных науках и вряд ли брал книжки в руки. Саша был ребёнком улицы, человеком стен и правил. После школы он подбирал бычки и глубоко затягивался. Саше редко давали деньги на карманные расходы, поэтому для него было нормальным шмонать карманы родителей.

Как-то в октябре мы с Сашей вышли гулять. На нём была лёгкая куртка, он шёл немного впереди, а я плёлся сзади, пиная жёлтые листья.

– Саш, смотри, что-то лежит, – я заметил на обочине чью-то сумку.
— Что это? Сумка?
— Вроде да. Надо вернуть.
— Зачем? – Саша сел на корточки и стал аккуратно расстёгивать замок.
— Ты чего? Это чужое!
— Да заткнись ты, стой на шухере и смотри вокруг, чтобы никто не спалил.
— Я не хочу.
— Получишь, — я не мог сказать ему ничего против, потому что страшно боялся. Он ведь не врёт, и я правда получу от него по полной, если не буду слушаться. Я стоял метрах в пяти и осматривал главную дорогу.

— Ну, что там? Никого?
— Никого, — я смотрел на Сашу и наблюдал, как он распихивает по карманам вещи из сумки: звенели ключи, деньги, даже паспорт Саша заныкал во внутренний карман.
— Вроде всё. Пошли.
— Но ведь это чужое, – выдавливал я из себя сквозь слёзы.
— Не ной, продадим, я с тобой поделюсь.

Мы поднялись на лестничную площадку нашей квартиры, Саша встал спиной к двери, преграждая мне проход.
— Ты чего?
— Надеюсь, ты ничего не скажешь родителям?
— Пусти!
— Если ты хоть слово скажешь, – Саша взял меня за ворот куртки, – я из тебя всю дурь выбью, понял?

Я начал вырваться, но бесполезно, он был гораздо сильнее меня.
— Да, обещаю!

В тот день я просто молчал и постоянно видел угрожающий взгляд Саши. Вечером мы услышали звуки милицейской мигалки. Саша выглянул в окно, и я впервые увидел страх на его лице.

В скором времени в нашу квартиру зашла заплаканная женщина и несколько милиционеров. Они стали искать пропавшие вещи. Саша выбросил паспорт вместе с ключами в окно и упорно твердил, что ничего не брал, а я сдал нас обоих с потрохами. Не знаю, как милиция нашла наш адрес, скорее всего, нас спалил кто-то из соседей. Конец дня мы провели под окнами нашего дома в поисках ключей и паспорта в пожелтевших листьях.

Через пару дней, вернувшись из школы, я не застал Сашу дома. Я подошёл к родителям, сидевшим на кухне, и спросил: «А где Саша?» Родители молча переглянулись, и мама сказала дрожащим голосом: «Саша теперь живёт в другом доме». С того времени я его больше никогда не видел.

Спустя много лет, отец часто вспоминал о нём. Я стоял во дворе, а он пьяный сидел на кортах рядом. Затягиваясь, он косо поглядывал на меня:

— Помнишь Сашку-то?
— Да.
— Я любил его больше тебя.

Моя бабушка всю жизнь работала директором в лагере «Солнышко», куда ездили дети из интернатов и коррекционных школ. Отдыхала там и я. Когда мне было шесть лет, я впервые очутилась в этом лагере и сразу же стала врагом всего человечества.

У меня была семья, и за это дети меня не любили. Правда, из-за бабушки меня никто не трогал, разве что исподтишка, они ее очень боялись. Стоило ей только замелькать на горизонте – все сразу выпрямляли спины и стояли по стойке смирно. Каждое утро начиналось с построения. Бабушка задавала толпе вопрос: «Что я не терплю на территории лагеря?» – на что дети в ответ дружно орали: «Вранье и мат!»

С некоторыми сиротами и олигофренами я сдружилась. Беззубый Мишаня учил меня кататься на велосипеде, Андрюха – бегать босыми ногами по шишкам и подтягиваться на турнике, а с Юлькой мы лазили по деревьям. Лагерь этот находился среди леса, и там было много антипожарных ям, через которые мы с пацанами перелетали, чтобы как-то скоротать время до обеда. Одна была особенная – очень глубокая и широкая, а внизу торчали корни растущего рядом дерева, точно колья в звероловной яме.

Мне поставили ультиматум: перепрыгнуть ее или сожрать Мишанины сопли. Я была не голодна и решила прыгать. Ребята окружили овраг, смотрят на меня, ждут. Я хорошенько разбежалась и полетела. Мне не хватило буквально нескольких сантиметров до земли, и я рухнула вниз. Я сразу начала лезть обратно, но почувствовала, что меня что-то держит. Оказалось, мою ногу проткнул торчащий в земле корень. Кровь хлынула из ноги, у меня закружилась голова, а эти придурки стояли у ямы и ржали.

Не помню, как я вытащила ногу и вылезла из ямы – единственное, о чем я тогда думала, так это о том, что бабушка точно всыпет мне люлей за такие игры. Я стояла с дырой в ноге, из которой хлестало, как из крана. Пацаны хохотали. Я смотрела на их глупые и простые улыбки и уже не заметила, как сама начала смеяться что есть силы. Так мы и стояли, пока вдалеке не послышалось «Обед!», и парни убежали.

Я пошла наворачивать круги по всему лагерю, пока не наткнулась на медсестру. Та в ужасе схватила меня и потащила в медпункт. Бабушка, увидев меня, упала в обморок; мне без наркоза зашивают рану, а я улыбаюсь.

Сопли были солёные.

Когда я играл в молодежном театре, нас позвали выступать в детском доме. Мы погрузили декорации и отправились в путь. Ехали долго – часа три, не меньше. На месте нас встретили глушь и густо натыканные панельные дома.

Труппу поприветствовали и отвели к сцене, хотя такой ее едва можно было называть – большое помещение разделяла пустая площадка и следующие за ней ровные ряды старых, разломанных стульев. Гримеркой служила маленькая комнатка, и видом, и запахом напоминающая кладовку. За все то время, что мы монтировали сцену, в зал не забежал ни один ребенок. Детский дом походил на заброшенный санаторий, куда уже давно никто не приезжает. Только запах столовой, доносившийся откуда-то снизу, давал понять, что здесь всё ещё живут дети.

Минут через тридцать перед сценой натянули шторы – кулисы. За ними я видел, как быстро зал наполнялся детьми. Они кричали, гоготали, так что вскоре самодельный театр стал походить на зоопарк. Мне стало не по себе.

Спектакль начался. Ребята продолжали общаться друг с другом и будто совсем не замечали нас. Между тем понемногу то один, то другой бросал взгляд на сцену. Через какое-то время уже все неотрывно смотрели за игрой. Но тут такой парадокс: пьеса их совсем не занимала, дети разглядывали актеров – обычных ребят чуть старше их, живущих обычной жизнью в обычных семьях.

После спектакля нас пригласили в столовую. Мы сели в углу, так что можно было спокойно наблюдать за детьми. Каждый стол – небольшая группировка, во главе которой сидел лидер – самый крепкий участник банды. Он мог наказывать и поощрять товарищей, забирая тарелки у провинившихся и отдавая ее тем, кто заслужил. Уходя из столовой, я стал свидетелем следующего разговора:

— Серый, сегодня в восемь на поле, предупреди всех наших. Только по-тихому. Если кто-то стуканет, ты в могиле, сука.
— Понял. Сколько нужно?
— Четыре. Ты, Витя, Грека и Крота зови.
— А с их стороны кто будет?
— Не знаю еще. Но Антон с Диманом точно будут. Хватит вопросов, если эти старухи узнают – отвечаешь ты.

Обеспокоенный, Серый быстро ушел.Тяжелее всего ребятам, попавшим сюда уже в сознательном возрасте – после гибели родителей или по другим причинам. Таких детей здесь ненавидят. Их травят за то, что они успели ощутить заботу, знают, каково это – быть любимым. Все взрослые – и воспитатели, и учителя, – знают об этой системе, но не пытаются ее изменить. Удивительно, что в атмосфере этой жесткости существуют по-настоящему добрые и искренние люди, хранящие свою мечту и надеющиеся когда-нибудь ее осуществить.

После обеда нас сопроводили в Газель. Ребята помогли демонтировать сцену и погрузить декорации в маршрутку. Между тем пространство восстанавливало царящий порядок, как будто мы тут никогда и не были.